RNE - REE. Emisión en ruso - Chitáyushchaya Ispaniya i... ne-poch-tí-telnoye izdátelstvo!

Передачу " Читающая Испания" ее автор и ее ведущая Светлана Яськова посвящает литературной Испании. В сегодняшнем выпуске, который ведет Светлана Демидова, мы принимаем в гости очень неподчительное книжное издание. Да- да, именно так переводится имя приглашенного нами книжного издательства с испанского "EDICIONES IRREVERENTES" - на русский: "НЕПОЧТИТЕЛЬНЫЕ ИЗДАНИЯ".

Держать удар и нести ответ за неподчительные издания будет его коммерческий директор Вера Кухарева. Впрочем, Вере не привыкать, поскольку второй директор идательства, ее муж, писатель Мигель Анхэль дэ Рус (Miguel Ángel de Rus) то пишет книги, то строчит статью для Эль Паиса, то записывает очередную программу на радио, то дает уроки дикции для радиожурналистов ; а если не одно, не другое и не третье, то, наверняка, организовывает празднование годовщины какого- нибудь великого поэта или какой-нибудь очередной театральный-музыкальный фестиваль. И, к тому же ,словарный запас русского языка у Анхеля слишком мал для удовлетворения нашего любопытства. Удовлетворять любопытство будет Вера Кухарева. Чему мы несказанно рады.

España lee.¿Y porqué las " Ediciones irreverentes" son irreverentes?  

Chitáyushchaya Ispaniya i... ne-poch-tí-telnoye izdátelstvo!

SOBRE JACK LONDON.

SOBRE JACK LONDON.

Leonid Andreev.

Traducción de Vera Kúkharava

Texto de la Introducción de 

"La huega general y otras historias"

Me gusta Jack London por su fuerza apacible, por su mente clara y resistente, fuerte; por su orgullosa valentía. Jack London es un escritor sorprendente, maravilloso ejemplo de talento y voluntad dirigida a afirmar la vida.

Los anglosajones son en su mayoría una raza de hombres; a veces se podría pensar que apenas tienen mujeres. Su actuación en el mundo se refleja en el trabajo de los hombres, a veces despiadadamente crueles, otras veces de gran y libre generosidad, pero siempre hombres rectos, consecuentes y fuertes. Son ajenos a los arrebatos de éxtasis de la afeminada Francia, país que se eleva hacia lo más sublime o cae en fango del filisteísmo, de la impotencia moral, del agotamiento físico. A diferencia de Francia, su éxtasis es una llama blanca y fría, uniforme, confiada y recta. De grandes incendios y catástrofes vive el corazón de Francia; en su voz, incluso saliendo de la boca de Napoleón, siempre se escuchan notas histéricas, chillonas. Bajo la uniforme y plena luz del sol vive el espíritu de la vieja Inglaterra y de la joven América. Sus revoluciones son esos días de sol, un poco más calurosos de lo habitual; a veces tórridos. Es cuando los reyes, sin saber qué hacer con tal tiempo, pierden la cabeza.

Valiente y majestuosa es la literatura inglesa. Un día en el mundo aumentó la cantidad de hombres; porque aquel día en Inglaterra nació Bayron.

¿Y su risa? Mirad cómo se ríe Voltaire de Houdon: una vieja sabia, malvada y maliciosa. Y comparad su risa con la del implacable y frió Swift: no es el hombre quien se ríe, sino la propia razón con su estricta secuencia de la lógica del pentagrama.

¿Y sus lágrimas, su miedo y su locura?

El más grande loco de Inglaterra y del todo el mundo, Edgar Allan Poe, es el lógico más eminente. El que nunca tiene ataques de histeria, no grita ni solloza, no agita estúpidamente las manos. Ante la cara de la locura y del miedo, él, sobre todo, es un hombre, un dialéctico frío; soberbio y a la vez sumiso observador de su propia muerte. Y de nuevo una comparación involuntaria: Poe y el francés Maupassant, con su histérica Horla, que da miedo sólo a las mujeres.

A Jack London, al todavía joven Jack London, le pertenece un glorioso lugar entre los grandes. Su talento es orgánico, como una buena sangre; fresco y resistente, su imaginación es abundante, su experiencia es enorme y propia, como la de Kipling y la de Sinclair. Es muy probable que London no pertenezca a ninguno de los círculos literarios ni esté familiarizado con la historia de la literatura, pero él con sus propias manos escarbaba la tierra en busca de oro en Klondike, naufragaba en los mares, moría de hambre en los suburbios de las ciudades, en las siniestras catacumbas que pudren los fundamentos de la civilización, donde deambulan sombras de personas disfrazadas de animales, donde la lucha por la supervivencia adquiere carácter de simplicidad asesina y claridad deshumanizada.

¡Un talento maravilloso! Con un don de entretener que sólo se da en los escritores sinceros, verídicos. Que con la mano firme y amistosa lleva al lector por el camino. Y al final de éste, da pena despedirse de un amigo; entonces buscas y deseas un nuevo encuentro, una nueva cita. Mientras lees sus textos, sales de un estrecho rincón hacia la amplitud de los mares, te llenas el pecho con el aire salado y sientes cómo se fortalecen los músculos, y cómo la eternamente ingenua vida te empuja poderosamente, te llama a trabajar y a luchar.

Enemigo de la impotencia, de la decrepitud, de los gemidos y quejidos infructuosos, ajeno a la compasión y a la piedad barata -donde bajo las agrias máscaras se esconden la falta de voluntad para la vida y para la lucha- Jack London entierra serenamente a los muertos, despejando el camino para los vivos. Por eso sus entierros son alegres cual bodas. 

Hace poco –informaron los periódicos- en uno de las grandes ciudades brotánicas, parece que en Edimburgo, hubo un incendio en un teatro. ¿Imaginan ustedes lo que es un incendio en un teatro lleno de espectadores, de mujeres y de niños? En el instante cuando debería atacar el irracional y atroz pánico, presagiando con los histéricos gritos de las mujeres y también de algunos hombres muy nerviosos, muertes violentas y graves lesiones, alguien se subió a un banco y en voz alta se puso a cantar el himno "Gran Bretaña gobierna los mares". Fue un momento de desconcierto, de choque de dos corrientes, la lucha de dos fuerzas: el caos contra la voluntad humana.  Al principio a la voz cantante se unió una voz vacilante, luego otra y otra… Y de pronto la canción creció, se hizo fuerte; ya estaba cantando todo el teatro y con los sonidos rítmicos y sincronizados en orden estricto salieron todos los espectadores, mientras, tras el escenario devorado por el fuego, se quemaban vivos atrapados los desgraciados actores. Los espectadores lograron salir todos, ¡y ni una mujer murió, ni un niño!

Pienso que aquel hombre, el caos sometido a la voluntad, los alaridos convertidos en una canción, era Jack London.

Леонид Андреев. O Джеке Лондоне

В  Джеке  Лондоне  я  люблю  его спокойную силу, твердый и ясный ум, гордую  мужественность.  Джек  Лондон  -  удивительный  писатель, прекрасный образец таланта и воли, направленной к утверждению жизни.

Можно заказать книгу по адресу

     Англосаксы  - раса мужчин по преимуществу; иногда можно подумать, что у них  совсем  нет женщин. Их деятельность в мире - деятельность мужчин, порою безжалостных  до жестокости, порою широко и свободно великодушных, но всегда твердых,   последовательных   и   сильных.  Им  чужды  экстатические  порывы женственной  Франции, то поднимающейся на вершину творчества, то спадающей в трясину  мещанства,  морального  бессилия, физической усталости. Их экстаз - холодный  и  белый  пламень,  горящий  ровно,  надежно  и  строго.  Великими пожарами  и  катастрофами живет сердце Франции, в ее голосе, даже проходящем сквозь  уста  Великого  Наполеона,  всегда  слышатся  истерические  нотки. В ровном  свете солнца живет дух старой Англии и молодой Америки; их революции и  войны  -  это  все  тот же день, немного более жаркий, чем другие. Иногда даже  очень  жаркий  - не зная, что делать с погодой, короли теряют головы в такие дни.

     Мужественная  и  великая  литература  английская.  Однажды во всем мире прибавилось  мужчин  -  это значило, что в Англии родился Байрон. А ее смех? Посмотрите,  как смеется гудоновский Вольтер - умная, злая, ехидная старуха! -  и  сравните  с  его  смехом  смех  беспощадно холодного Свифта: словно не человек,   а   сама  логика  смеется  в  строгой  последовательности  своего нотно-логического искусства! А ее слезы? ее страх и безумие?

     Величайший  безумец Англии и мира, Эдгар По - он же и высочайший логик. Он  никогда  не  бьется  в  истерике,  не  кричит,  не  выкликает,  не машет бестолково  руками,  -  перед  лицом  самого  безумия  и  страха он мужчина, холодный  диалектик, надменно-покорный созерцатель собственной гибели. Опять невольное  сравнение:  Эдгар  По  -  и  француз  Мопассан с его истерической "Орля", страшной только для женщин.

     И  Джеку Лондону, еще молодому Джеку Лондону, принадлежит славное место среди  сильных!  Талант  его  органичен,  как  хорошая кровь, свеж и прочен, выдумка  богата,  опыт  огромен  и  опыт личный, как у Киплинга, у Синклера. Очень  возможно,  что Лондон не принадлежит ни к одному литературному кружку и  плохо  знаком  с  историей  литературы,  но  зато  он  сам  рыл  золото в Клондайке,  утопал  в  море,  голодал  в  трущобах  городов,  в тех зловещих катакомбах,  которыми  изрыт  фундамент цивилизации, где бродят тени людей в

образе  зверином,  где  борьба  за  жизнь  приобретает характер убийственной простоты и бесчеловечной ясности.

     Чудесный  талант!  С  тем  даром  занимательности,  что  дается  только писателям  искренним  и  правдивым,  он  ведет  читателя дружеской и крепкой рукою,  и  когда кончается путь совместный - так жалко расставаться с другом и  так  ищешь,  так хочешь нового свидания и встречи. Читаешь его - и словно

выходишь  из  какого-то  тесного  закоулка  на широкое лоно морей, забираешь грудью  соленый воздух и чувствуешь, как крепчают мускулы, как властно зовет вечно  невинная  жизнь  к  работе  и  борьбе.  Органический  враг бессилия и дряхлости,   бесплодного   стенания   и   нытья,  чуждый  тому  дрянненькому

состраданию  и  жалости,  под кислым ликом которых кроется отсутствие воли к жизни  и  борьбе, Джек Лондон спокойно хоронит мертвецов, очищая путь живым,- и оттого его похороны веселы, как свадьба!

     Недавно  -  сообщали  газеты  -  в  одном  большом  английском  городе, кажется,  Эдинбурге,  произошел в театре пожар. Вы знаете, что такое пожар в театре,  полном  зрителей,  женщин  и  детей?  И вот - когда уже готова была начаться  бессмысленная  и  свирепая  паника,  когда  уже  послышались,  как предвестие  жестоких  смертей  и увечий, истерические вопли женщин и слишком нервных  мужчин,  кто-то  один  встал  на скамейку и громко запел английский гимн:  "Владей,  Британия, морями". Момент недоумения, встречи двух течений, борьбы  двух  сил,  хаоса  и  человеческой  воли, - и к певцу присоединяется сперва  один  неуверенный  голос,  потом  другой,  третий...  Песня растет и крепнет,  скоро поет уже весь театр - и под согласно-ритмичные звуки гимна в строгом  порядке  выходят  зрители,  пока там на сцене бушует огонь и заживо сгорают  несчастные,  потерявшие  выход  артисты.  И  все  вышли,  и ни одна женщина не погибла, ни один ребенок!

     Я  думаю, что этот кто-то, хаос подчинивший воле и вопли превративший в песню - был Джек Лондон.

Другая любовь

Сальвадор Роблес Мирас

Рассказы из сборника "В тени липы"

Перевод Веры Кухаревой

Другая любовь

Он любил ее душой и телом больше шестидесяти лет. 

А сейчас, когда она его уже не узнавала, этот человек заботился о ней:одевал, мыл, кормил и убаюкивал ее, и таким образом взлелеял в себе другую любовь -может    быть самую настоящую любовь - нежность. 

Сила

Слабые восхищались этим сильным человеком, но не за его силу, а за его альтруизм. А он вкладывал все свои силы на благо слабых и таким образом становился все сильнее среди слабых.

Чувства в долг

Даниил принадлежал к такому роду страных людей, которые проявляют свои чувства только раз в каждый високосный год. Однако, на удивление своим и чужим, в день своего пятидесятилетия, он уронил одну слезу, потом другую, и еще одну, и еще…  Глаза его вдруг превратились в два ручья: потоки слез лились, как будто бы за несколько секунд к нему вернулись все его потерянные ранее эмоции. И рыдал он не от грусти, а от радости. Жена, бросившая его несколько лет назад, вернулась, может быть за чувствами, которые ей задолжал ее муж за все это время.

Лиссабон или вращающаяся жизнь.

Лиссабон или вращающаяся жизнь

Франсиско Легас

Перевод Веры Кухаревой.

“Во всем есть некая доля неизбежной смерти”. 

Мигель де Сервантес

Вещи вращаются, плавая среди мыльных пузырей, а я смотрю на них через круглое окошко иллюминатора в полном отрешении.  Видеть свою одежду так вращаться, без самого себя там, внутри -- это огромное облегчение. Я этого бы не пережил, однако смотреть в иллюминатор всегда мне нравилось, особенно на корабле. В принципе, когда штормит, смотреть в иллюминатор производит тот же эффект если смотреть в окошко стиральной машины: видишь всплески воды,  пену и предметы, трудно поддающиеся описанию. Разница только в том, что на корабле тебя постоянно подташнивает.

Тут, в Лиссабоне - куча таких прачечных самообслуживания. На каждый квартал есть одна. Видно раньше люди либо не стирали одежду вообще, либо испытывали огномые трудности для этого, потому сейчас тут постоянно тoлчется народ. Эти прачечные занимают обширые помещения тут нет персонала обслуживания, а все автоматы. Они не закрываются на перерыв, и ты можешь стирать вещи в любое время дня или даже ночи.

Прачечная, где я сейчас нахожусь расположена на Руа Франсиско Рибейро в центре города, куда я пришел выполнить свое небольшое задание, и говорю небольшое, потому что для повода я принес постирать всего лишь два кухонных полотенца и ванный коврик. И все Никто не обратил на это внимание, потому что каждый тут сам по себе, никто не заботится о стирке ближнего. Я забросил монеты и, прочтя вывески о том что нельзя открывать дверцу во время стирки, и что фирма не берет на себя ответственность за возможные дефекты одежды, сел полистать журналы, которые выжили и каким-то удивительным способом лежали на месте, для того определенном.

     Я давно решил ставить в жизни только высоке цели, заниматься только великими делами, как Поэзия, Литература, написать хороший роман в пятьсот страниц и тому подобное, потому что мелкие, как стирка или уборка квартиры, мне совсем не по силам, и даже тут я такой же недатепа.

Справа от меня села неухоженная мулатка. Она молодо выглядит, но заметно, что у нее трое или четверо детей и муж весь день на работe. Подальше - два молодых человека ведут разговор тихим голосом, и я не могу разобрать ни одного слова из их беседы.

Стены выкрашены в синий цвет, а пол в белый. И вдруг мне приходит в глову сочинить стих о стиральной машине. Раньше я писал стихи о любви, о последнем ноябрском цветке, но с того раза, как сочинил целую серию из шестидесяти стихов о светофоре, любой предмет меня вдохнавляет:

Жить или воплощать в жизнь.

Перекрученая рубашка

Сумашедшие формы и цвета,

Взболтанные в пространстве время,

Взрыхленные и взбитые,

Холодное стекло,

Шум машины,

Растворенный пот,

 Пустой запах.

Программа стирки длится шестьдесят минут, я решаю выйти на улицу, выкурить сигарету и не с того ни с сего испытываю груcть курильщика, и такую странную грусть, на которую похоже сгрузили пустоту.

А тут недалеко площадь Маркиза де Помбаля, и решаю обойти ее вокруг, чтобы чем-нибудь занять себя. Иногда на меня без причины находит скука. Сижу, бывает, спокойно читаю или смотрю телевизор и вдруг начну скучать. Тогда если я дома, то встану, зайду в другую комнату, включу свет, потом его выключу, вернусь в зал и сяду в то же кресло. В других случаях, если лето, то поеду отдохну в Коимбу или в Порто, дойду до этилической комы от сладкого вина… Потом вернусь, включу свет, сяду в свое кресло. Включу телевизор, и так моя обновленная жизнь сново готова к следующей скуке.

       Возвращаюсь на улицу Франсиско Ривейро, захожу в прачечную, сажусь и понимаю, что мне противен свет, одиночество. Хорошо, что здесь есть люди: молодая мулатка, два парня, разговаривающие тихим тоном. Когда я вошел, они жестом поздоровались в мою сторону. Мне мешает свет. Поэтому мне нравиться ночь. Ночью я чувствую себя свободным, ночью не царствует ястность реалий, в темноте можно, без особых усилий, боротся с ними.

Прямо сейчас, сидя здесь, мне вдруг хочется встать и уйти через дверь и никогда сюда не вернуться. Бросить вещи в стиральной машине, чтобы потом кто-нибудь нетерпеливый в конце концов достал бы мокрые тряпки и с отвращением бросил бы их в угол, на пол, а после запихнул бы в иллюминатор свое грязное барахло.

Лиссабон -- это отвратительный город. Грязный, как ни стараются его чистить. Забитый туристами, которые все фотографируют, отнимая то немногое, что осталось духовного в предметах. Уже несколько лет, как терплю отвращение ко всему и больше не могу так жить. Когда я вижу старый лифт, ведущий в Верхний город, и очередь туристов у входа в него, меня тошнит. Я перестал платить комунальные услуги и бросил работу и наконец добился абсолютного одиночества: eсли близкие тебя примут за неудачника, то постепенно начнут вытеснять тебя из своего окружения, а если ты к тому же несчастлив --несчастья отпугивают людей-- то увидишь, как они сами обрекут тебя на изгнание. Когда ты наконец достиг своей цели, понимаешь, что это не то что ты хотел, но уже поздно. Никогда больше не сможешь подняться на лифте. В моем случае, еще и за неоплату за свет, потому что если сосед заметит меня в подъезде, то сразу устраивает скандал. Поднимаюсь пешком по лестнице.

Когда тебе отключат электричество, чувствуешь, что в доме царит какое-то особненное душевное спокойствие. Откроешь для себя новую тишину: без звука мотора холодильника. Люди стучатся в дверь косточками пальцев, три или четыре удара, в зависимости за чем идут. Читаешь при дневном свете, что на много полезнее электрического. Глаза тебе за это скажут спасибо, и душа тоже.

Соседи, при встрече на лестнице, обращаюся ко мне, чего раньше никогда не было, правда только с оскорблениями;  я считал, что если кто нибудь говорит с тобой в агрессивном тоне, то точно желает тебя обольстить, а они требуют, чтобы оплатил все долги. Я тогда благодарно улыбаюсь, выхожу на улицу, вздыхаю полной грудью. Утренний воздух Лиссабона чист и обычно по утрам я стараюсь прогуливаться, отвлекаясь от жизненный моих мучений.

Иногда я пересекаю весь парк Эдуарда VII от дома до Холодной Батареи[1]. Дойдя до него, трогаю там все, что мне попадется под руку. И делаю это потому, что мне приходит в голову старое правило о горячей батарее, которому с ранних лет нас учили родители: “Не трогай горячую батарею, обожжешься!”  Ребенок быстро понимал это, правда после того, как обжигал пальцы, потому что, не смотря на предупреждения, мы не способны не трогать то, что нам запрещают. И я, как все, получил маленький ожег на двух пальцах правой руки, и подзатыльнник от мамы. В конце концов, oн --  это оплата за проезд, который все мы платим тут, в Лиссабоне, и в любом другом уголке земного шара.

Подхожу и смотрю внутрь иллюминатора, как будто желая обнаружить там внутри дохлую кошку. Ничего подобного, а жаль, развеялись надежды и иллюзии: там продолжают болтаться мои два кухонных полотенца и старый ванный коврик. Однако в отражении стекла вижу большие груди мулатки и вспоминаю замечательную фразу Шопенхауэра, который жил в Лиссабоне некоторое время: “Жить на земле -- по настоящему ничтожно.”  Если я не ошибаюсь, то похоже, что написал он это как раз неподалекуот сюда.

У мулатки в ушах вдеты сережки, бижутерия, имитация небольшого драгоценного камня. Все португальци знают, что драгоценные камни зародились от извержения божественной спермы в недра Земли.

Сколько раз, будучи в заблуждении, я считал себя поэтом? Сколько раз я восхлавлял в стихах Лиссабон, не осознавая, что все – дерьмо? Ведь красота и бесполезность являются искушением для поэтов. Теперь уже все равно, но благодаря иллюзии я был счастлив все это прошедшее время. Единственно, что теперь имеет для меня значение -- это проделанный путь и возможность самому избрать его конец. Я осознал таки, что линия гороизонта, к кототой я стемился, не существует. Она лишь иллюзия, как улица Гаррет с ее магазинами, где продают кофе в зернах, который я никогда не купил, но столько раз наслаждался его ароматом, или как синяя стена психиатрического отделения на Проспекте до Бразиль, больницы, которая сама себя называет “об`ятой искусством” из-за рисунков на этой стене вокруг корпуса. Там, у стены, однажды я встретил одного знакомого, который спрoсил меня, продолжаю ли я писать. Вопрос, который меня просто бесит.

Смотрю на часы. Они не идут. Пришел подходящий момент. Открываю пластиковую бутылку c водoй. Она теплая. Вспоминаю прохладную свежую воду Киоска Площади Аморейрас. Там я тысячу раз пил кофе... кофе и замечательный суп (это в том баре, что в конце акведука) и возвращался оттуда пешком домой через сад Эстрелья, снова и снова.

Ищу в кармане пальто коробочку, доставшаюся мне в наследство от мамы. Она ее всегда носила с собой с таблетками от давления, холестерина, сахара. Делаю глоток воды, смачиваю горло. Открываю коробочку лежат мои две капсулы, которые приму за один раз. Эти капсулы содержат цианид. Я кладу их в рот на язык. Оставляю их так несколько секунд, лилея надежду, что они начнут растворяться. Потом пью воду, и чувствую, как капсулы проходят по горлу. Скоро они будут в желудке. Если бы у нас в животе было бы круглое окошко, как иллюминатор, то это было бы просто замечательно, через него можно было бы проверять, что там все в порядке и на своем месте.

Смотрю через большое окно прачечной, чтобы попрощаться с Лиссабоном. Молодой человек с бородкой прогуливает по тротуару собаку, которая писает под дерево. А я постепенно умираю в этой прачечной, потому что я пришел к заключению, что это самый лучший способ умереть --  в одиночестве, в тишине, в далекой стране, в неожиданном странном месте, в прачечной, пока пишу эти глупости. Одним словом, то, что всегда подразумеваеться, когда говорят: “Cдох, как собака, morrer como un cao”[2] . По крайней мере в последний момент перестать  притворяться и перестать писать. Должен же я был, когда нибудь, бросить это к чертовой матери. Потому что писать, даже в Лиссабоне, ни к чему не приводит.

Из сборника рассказов "ЛИССАБОН" на испанском языке.

ФРАСИСКО ЛЕГАС

Испанский современный писатель. Мадрид.

Образование: Философия и Антропология. Медицина. 

Автор сборников рассказов на испанском языке "Жизни не хватит" (La vida no basta) и повестей "Белый штрих на белом холсте" (Trazo blanco sobre lienzo blanco), "Путь в бездну" (Un viaje hacia el abismo), "Пессоа - человек из ничего" (Pessoa, el señor de la nada), опубликовынные в Издательстве Ирреверентес, (Ediciones Irreverentes), а также "Пустая память",  "Принимайте всегда горизонтальное положение", "Осення женщина" и др.                                                                                                           

---

[1] Ботанический сад в Лиссабоне разделенный на две части: одна, на открытом воздухе, под  названием “Холодная батарея”, а вторая, застекленная “Горячяя батарея”.

[2]Сдох как собака на португальском.

Когда я вернулся из Парижа

Когда я вернулся из Парижа* 

Мигель Анхель де Рус

Перевод Веры Кухаревой.

Все это произошло по моему возвращению из Парижа, когда я нервный и усталый, после недели невыносимой нагрузки, вернулся домой. Я знал, что они с нетерпением залезут в чемодан и будут переворачивать все, ища подарки, озабоченные лишь поскорей найти пакеты, а не тем чтобы расцеловать меня с дороги. Для меня стало ясно: Я ­­-- лишь источник для удовлетворения их физиологических потребностей. 

Я усталый приехал домой, а мои пораскрывали все чемоданы, подастовали пакетики сахара, которые я нежно хранил, как память после визита в изысканный ресторан Fauchon, засунули свои носы в коробку с персиковым чаем, сожрали, как свиньи, маррон гласе, заляпали грязными руками книги, которые я втечении часов аккуратно выбирал  в антикварном магазине букинистов, надеясь хранить их всю оставшуюся мою жизнь.

У меня не было друго выхода: Я их убил.

Почему ты на меня так смотришь?

*Рассказ из книги "Extraña noche en Linares" на испанском языке "Странная ночь в Линаресе"

Обнаженная с вороном

Обнаженная с вороном*

Мигель Анхель де Рус 
Перевод Веры Кухаревой

Он поставил меня позировать обнаженной и посадил черного ворона мне на плечo. В студии было холодно,  я почувствовала, как моя грудь стала более упругой, соски затвердели и встали, и по коже побежали мурашки. Он повесил  мне на шею жемчужное ожерелье и остался доволен результатом композиции. Отошел нерешительными шагами к камере, повернулся, стал за объективом и, дрожащим голосом, попросил меня закрыть глаза.

Среди щелчков камеры я слышала его тяжелое дыхание. Я его возбуждала, и сознание этого придавало мне чувство власти. Не двигаясь, ничего не далая, лишь только своей красотой я сотрясала его в конвульсиях. Oн был моим рабом. Приоткрыв глаза, я наблюдала за эффектом бальзама, которым перед сеансом натерла свои соски. Думаю, что еще немного и они бы лопнули! В какой-то степени я тоже была возбуждена…

В этом момент я услышала сильный удар, что-то мешковатое рухнуло, и зазвенел металл. Зашелестели листки бумаги, слетая, медленно планируя, со стола, тоящего неподалеку. Испуганный ворон взмахнул крыльями и отлетел всторону. Пораженная, я смотрела на лежащего на полу типа; не было никакого сомнения, что он приказал долго жить.

Я подошла и убедилась, что он не дышит. Необходимо было срочно действовать: я быстро достала из кармана его штанов портмоне и сама рассчиталась за фотосессию. Это был уже второй за этот год окочурившийся во время сеанса фотограф. Терпеть не могу, как они не конролируют свои инстинкты:

-- Все мужики -- просто примитивные животные  -- cказала я презрительно, надела платье на шлейках и вышла, оставив дверь открытой. Теплый воздух улицы приятно обласкал меня. Серьезно подумываю, а не поменять ли мне лучше профессию?
*Рассказ из книги "Extraña noche en Linares"/ "Странная ночь в Линаресе"

МИГЕЛЬ АНХЕЛЬ ДЕ РУС

Испания. Мадрид. 1963 

Руководитель литературных издальств Ирреверентес и M.A.Р.Эдитор. Писатель, журналист, автор романов "Деньги, обмыны и грязный реализм", "Европа тонет", "Басле, моя кровь, моя душа", а также сборников рассказов "Куда не доступны сны", "Эвы", "Проклятые", "Станная ночь в Линаресе" на испанском языке.